Когда не виден Млечный шлях
Он перестал отвечать на мои письма. Последнее пришло примерно за полгода до того разрушительного майдана. Я отправил ещё пару электронных посланий. По ту сторону – тишина… «Стус не пишет?» – спрашивает меня матушка, убеждаясь в собственном пророчестве. Недолюбливает она украинцев. Хотя с Димой связывало нас многое. В первую очередь – прах его отца. В своё время Украина признала: «Благодаря помощи пермского поэта Юрия Беликова прах Василя Стуса был перенесён в Киев».
Поэт мирового диапазона Василь Стус погиб в карцере барака особого режима политзоны «Пермь-36» в сентябре 1985-го. Тело его было зарыто спешно, до того как на похороны мужа и отца на третий день приехали вдова и сын. Незадолго до случившегося Стуса выдвинули на соискание Нобелевской премии. Как известно, премия вручается живым. Василь не мог знать о выдвижении. Даже пришедшую из дома открытку о рождении внука администрация лагеря предпочла «замолчать». Поэт узнал об этом случайно – из куражливых уст одного из надзирателей. «Фашисты, гестаповцы! – по свидетельству сидевшего в одной камере с Василём прозаика и будущего главного редактора журнала «Москва» Леонида Бородина, только так, а не иначе изъяснялся поэт с тюремщиками.
Не слышите переклички? Разве не фашистами именуют жители Одессы, Мариуполя, Краматорска, Славянска, Донецка и Луганска, да и всей прильнувшей к телеэкранам России, явившихся из Киева карателей? Как ни больно мне произносить эти слова, но в треснувшем зеркале всего происходящего на Украине не Гоголь, а Стус переворачивается в гробу!
Конечно, свежая кровь не помнит о крови предшествующей. Но каким сапогом раскачали самовар теперешнего, бушующего на Украине национализма? А именно в нём ещё в ту относительно благополучную советскую эпоху были обвинены и Бородин, и Стус (один – в русском, другой – в украинском), хотя разве порок – любовь к своей нации и языку? Однако спросите любого продвинутого в теории теперешнего русского националиста: «Считает ли он таковым Леонида Бородина?» – «Нет, – ответит он, – в лучшем случае – имперцем». Так же и со Стусом. «В моём понимании, – говорил мне Леонид Иванович, – Стус просто воплощал в себе те качества, которыми должен обладать поэт. И всё! А «замели» его перед самой московской Олимпиадой, когда подчищали всех «неблагонадёжных». На зоне он перестал писать стихи. Занимался только переводами на украинский европейских классиков – Гёте, Рильке, Рембо. Сейчас уже сложно такое представить, но и эти переводы конфисковывались».
…Поздней осенью 1989-го мы остановились у тюремного погоста, преображённого первым снегом. Мы – это сын Стуса Дмитрий, бывший узник «Перми-36», филолог и публицист Василь Овсиенко, бард Олег Покальчук, киносценарист Станислав Чернилевский, его помощники из украинской киногруппы и автор этих строк. Я вызвался быть их добровольным проводником на моей малой родине, испятнанной периметрами зон, уголовных, а в ту пору – и политических. Из Перми в Чусовой к нам навстречу выехал на грузовике, вёзшем цинковые гробы, ещё один участник событий – выпускник Высших литературных курсов, поэт и ровно через год – депутат Верховной рады Владимир Шовкошитный.
Но у ворот кладбища маячат двое – штатский и милиционер: «Предъявите разрешение на эксгумацию!» Но на выезде из Перми грузовик Шовкошитного тормозит гаишник: «Ваша машина сбила мальчика!» Пока мы доказываем, что копия разрешения – в местном горисполкоме, а подлинник – на руках Шовкошитного, которому эта бумага нужна для получения цинковых гробов, он, в свою очередь, выяснявший: «А был ли мальчик?», вернувшись к грузовику, обнаруживает: колёса проколоты. Мы ищем начальство, сперва – поселковое, затем, по телефону, городское. Однако никого нет. Сговор?.. Пятница… В воскресенье в Киеве при большом стечении народа назначено перезахоронение останков трёх мучеников, друг за дружкой трагически погибших в «Перми-36» – Олексы Тихого, Юрия Литвина и Василя Стуса. Ноябрьский день на Урале быстро загустевает сумерками. Решаем раскапывать могилы. Я понимаю: идёт тонкая игра – там, в командных недрах моей малой родины. Я уже прошил её звукописью: «Чусовой – это совы на сучьях сосновых / над часовенкой совести в частых засовах…» Слышу скрежет «частых засовов». Чтобы они не замкнулись до понедельника, едем с сыном Стуса в Чусовской горисполком: в конце концов где давали разрешение на эксгумацию? Благо меня здесь знают в лицо. Ещё с 10-го класса – прямо из горкома партии – я озвучивал краснознамённые демонстрации «голосом Левитана». Чиновник, застуканный нами «с поличным», после долгих меканий и беканий извлекает искомую бумагу. Победа! Так ваш покорный слуга невольно спутал краплёные карты.
Впрочем, в сознании моём русские и украинцы не делились тогда на собственно русских и украинцев. Да и были мы гражданами единой страны. И в той ситуации мною двигали, скорее, другие подсказчики, среди которых – та самая «часовенка совести», а не проникающая радиация национальных полураспадов. Возможно, мои украинские друзья втайне мыслили иначе и делили русских и украинцев на собственно русских и украинцев. Не исключено, что я тоже спутал карты их вошедших в будущий фильм представлений о титульной нации «империи зла». Эдакая не сузившая себя русская душа, которая не вписывалась в сценарий. Неслучайно, как потом признается Дима Стус, кадры с моим присутствием в фильм не вошли. Вот сейчас в Киеве – тут и там – прыгают новоявленные кенгуру: «Коммуняку – на гиляку!» А я ведь и был тогда тем самым коммунякой с краснокожей членской книжицей, разве что тайно принявшим крещение в церкви. Правда, никогда не числил себя среди москалей. Почему-то они рифмуются у меня с москвичами, коих я недолюбливаю, как моя матушка – украинцев. За что? За то, что считают себя некими старшими братьями, снисходительно подразумевающими, что есть и младшие – там, в провинции со смешным названием «глубинка». Это нечто вроде мнимого старшинства русских над украинцами. Хотя где их взять-то – коренных москвичей? Преимущественно – производные.
В этом смысле мне всегда казалось, что украинцы гораздо ближе мне, уральцу. Перечитываю письмо Димы Стуса, ставшего впоследствии главным редактором журнала «Киевская Русь», а затем – генеральным директором Национального музея Тараса Шевченко и вице-президентом Ассоциации украинских писателей. Дмитрий несколько раз приезжал в Пермь и Чусовой, гостил у меня, как и я – у него в Киеве, где начал переводить на русский стихи его отца. «Сколько раз я преодолевал этот маршрут: «Киев – Пермь – Чусовой, – писал в начале 2000-х Стус-младший. – Пять раз в реальности. Бесчисленное множество раз в мыслях. Здесь находился барак особого режима учреждения ВС-389/36. На рубеже 1990-х декорации из колючей проволоки вокруг барака разрушили, а сейчас снова восстановили. Для туристов, которые едут из разных мест на берега Чусовой, дабы тоже почувствовали, что же это такое – унижение. Вообще говоря, эта тяга к самоуничижению – отличительная черта сегодняшних европейских интеллектуалов: посмотрите на этих русских (советских) дикарей, как они мучились, как их мучили, как так можно вообще жить… И вывод – цените нашу цивилизацию».
Эти слова будто произнесены сейчас, когда те самые «европейские интеллектуалы», навалившиеся маловменяемым скопом на Россию, вновь числят нас «дикарями» и призывают ценить их европейскую цивилизацию как панацею от всех зол.
«Просто оказалось, – продолжаю я читать письмо, – что кому-то нужно было в очередной раз поменять смысл нашего представления о «добре и зле», чтобы когда-нибудь в будущем мы ни за что не догадались, что есть добро и что – зло».
Судя по всему, Дима, это будущее наступило. Да, я не могу спросить о том напрямую (возможно, у тебя поменялся электронный адрес, надеюсь, что не представления о добре и зле? Возможно, сковывает объявший сейчас Украину страх – в первую очередь за родных и близких). Но не считаешь ли ты, что именно сегодня известные тебе существа, захватившие киевский престол (некоторых, я полагаю, в том числе из кандидатов в президенты, ты знаешь лично), если ещё не поменяли «смысл нашего представления о добре и зле», то стремятся к этому с демоническим размахом?
Помнишь, как твой отец, бюсты которому установлены теперь в нескольких городах Украины, а книги, пронизанные болью и её преодолением, издаются в многотомном исполнении, обращаясь к надзирателям политзоны, называл их фашистами? И это – не в условиях воли, никогда не бывающей абсолютной, а в тисках тюрьмы! Когда подобное грозило гибелью, которая в итоге и произошла. Я даже подумал сейчас о том, что на фоне фантасмагорических ублюдков, которые заживо спалили и удушили людей в одесском Доме профсоюзов и добивали их, выпрыгивающих, под окнами, уральские надзиратели выглядят ангелами. И я почти убеждён: если бы отец твой был сегодня жив, то, возросший на Донетчине, начавший спускаться в шахтёрской Горловке в глубины русской и мировой литературы, он не был бы на стороне проходимцев, взявших власть в Киеве, а находился бы среди расколотого гражданской войной народа.
Но что мешает тебе, известному на Украине общественному деятелю, и другим, знающим меня украинским собратьям, с которыми мы вместе потревожили прах погребённых на уральском погосте и перенесённых на киевскую землю страдальцев, что мешает вам назвать фашистов фашистами? Так, как это сделал когда-то Василь Стус, не устрашившийся написать (перевод мой), может быть, в самые тяжкие минуты жизни:
Чернеющей пашней дорога кипит.
Не видно и знака от Млечного шляха.
Сподобь меня, Боже, высокого краха!
Вольготно и весело ветка скрипит.
Юрий БЕЛИКОВ,
Пермь